Историческое становление австрийской экономической школы

I. Карл Менгер и австрийская экономическая школа

1. Начало

То, что сегодня известно как австрийская экономическая школа, начало свое существование в 1871 году, когда Карл Менгер опубликовал небольшую книгу под названием “Принципы экономической науки”. Люди склонны приписывать успехи гениального человека, хотя бы частично, влиянию его окружения и общественного мнения его времени и страны. Хотя этот метод в некоторых случаях может дать некоторые результаты, нет сомнения в том, что он неприменим в отношении австрийцев, мысли, идеи и доктрины которых имеют значение для человечества. Бернард Больцано, Грегор Мендель и Зигмунд Фрейд не получали в своей деятельности никакого стимула от своих родственников, учителей, коллег или друзей. Их труды не вызывали интереса и сочувствия со стороны современников и правительства их страны. Больцано и Мендель занимались своим основным делом в окружении, которое, по отношению к их специальным областям, можно назвать интеллектуальной пустыней, и они умерли задолго до того, как люди начали постигать ценность их вклада. Над Фрейдом посмеивались, когда он впервые обнародовал свои доктрины в Венской медицинской ассоциации.

Можно сказать, что теория субъективизма и маржинализма, разработанная Карлом Менгером, витала в воздухе. У нее было несколько предтеч. Кроме того, примерно в то же время, когда Менгер написал и опубликовал свою книгу, Уильям Стэнли Джевонс и Леон Вальрас также написали и опубликовали книги, в которых излагалась концепция предельной полезности. В любом случае, можно утверждать, что ни один из его учителей, друзей или коллег не проявлял интереса к проблемам, которые волновали Менгера. Когда я рассказал ему о неформальных, но регулярных встречах, на которых мы, молодые экономисты Вены, обсуждали проблемы экономической теории, он задумчиво заметил: “Когда я был в вашем возрасте, никому в Вене не было дела до этих вещей”. До конца 70-х годов не существовало “австрийской школы”. Был только Карл Менгер.

Ойген фон Бём-Баверк и Фридрих фон Визер никогда не учились у Менгера. Они закончили обучение в Венском университете до того, как Менгер начал читать лекции в качестве приват-доцента. Они познакомились с учением Менгера благодаря его “Принципам”. Бем-Баверк и Визер провели некоторое время в немецких университетах, они участвовали в семинаре Карла Книса в Гейдельберге. По возвращению в Австрию они опубликовали свои первые книги и были назначены преподавателями экономики в Инсбрукском и Пражском университетах соответственно. Очень скоро некоторые молодые люди, которые прошли через семинар Менгера и подверглись его личному влиянию, увеличили число авторов, внесших вклад в экономические исследования. За границей этих авторов стали называть “австрийцами”. Но название “австрийская экономическая школа” стало использоваться позднее, когда начал проявляться антагонизм с немецкой исторической школой после публикации в 1883 году второй книги Менгера, “Исследования о методе социальных наук и политической экономики” (Untersuchungen über die Methode der Sozialwissenschaften und der Politischen Oekonomie insbesondere).

2. Австрийская экономическая школа и австрийские университеты

Австрийский кабинет, в журналистском отделе которого Менгер служил в начале семидесятых годов — до его назначения в 1873 году адъюнкт- профессором Венского университета, состоял из членов Либеральной партии, которая выступала за гражданские свободы, представительное правительство, равенство всех граждан перед законом, надежные деньги и свободную торговлю. В конце семидесятых годов прошлого века Либеральная партия была вытеснена альянсом церкви, князей и графов чешской и польской аристократии, а также националистических партий различных славянских народностей. Эта коалиция была против всех идеалов, которые поддерживали либералы. Тем не менее, до распада Габсбургской империи в 1918 году, конституция, которую либералы склонили императора принять в 1867 году, и основные законы, дополнявшие ее, в целом сохраняли свою силу.

В атмосфере свободы, которую обеспечивали эти законы, Вена стала местом, где собирались носители нового мышления. С середины шестнадцатого до конца восемнадцатого века Австрия была чужда интеллектуальным усилиям Европы. Никто в Вене, а тем более в других частях австрийских владений не интересовался философией, литературой и наукой Западной Европы. Когда Лейбниц, а затем Дэвид Юм посетили Вену, там не нашлось ни одного местного жителя, который заинтересовался бы их работой.¹ За исключением Больцано, ни один австриец до второй половины девятнадцатого века не внес ничего важного в философские или исторические науки.

Но когда либералы сняли оковы, препятствовавшие интеллектуальным усилиям, когда они отменили цензуру и денонсировали конкордат, выдающиеся умы начали стекаться в Вену. Кое-кто перебрался из Германии, например, философ Франц Брентано, юристы и философы Лоренц фон Штайн и Рудольф фон Йеринг, но большинство из них приехали из австрийских провинций; хотя несколько человек были урожденными венцами. Среди этих лидеров не было единства, как и среди их последователей. Брентано, бывший доминиканец, открыл направление мысли, которое в конце концов привело к феноменологии Гуссерля. Мах был выразителем философии, которая привела к логическому позитивизму Шлика, Карнапа и их “Венского кружка”. Брейер, Фрейд и Адлер интерпретировали невротические явления способом, кардинально отличающимся от методов Крафт-Эбинга и Вагнер-Яурегга.

Австрийское “Министерство культов и просвещения” косо смотрело на все эти начинания. С начала восьмидесятых годов кабинет-министр и персонал этого ведомства состояли из проверенных консерваторов и противников всех современных идей и политических институтов. Они не испытывали ничего, кроме презрения, к тому, что в их глазах было “диковинными причудами”. Они хотели бы запретить университетам доступ ко всем этим инновациям

Но власть администрации была серьезно ограничена тремя “привилегиями”, которые университеты приобрели под влиянием либеральных идей. Профессора были государственными служащими и, как и все другие государственные служащие, обязаны были подчиняться приказам начальства — министра кабинета и его помощниками. Однако это начальство не имело права вмешиваться в содержание доктрин, преподаваемых на лекциях и семинарах; в этом отношении профессора наслаждались так называемой “академической свободой”. Кроме того, министр был обязан (хотя эта обязанность никогда не была однозначно заявлена) при назначении профессоров (или, если говорить точнее, при предложении императору назначить профессора) соблюдать предложения соответствующего факультета. И наконец, существовала институция приват-доцента. Ученый, опубликовавший научный труд, мог просить факультет принять его в качестве независимого, частного преподавателя своей дисциплины; если факультет решал в пользу заявителя, все еще требовалось согласие министра; на практике это согласие, до дней режима Шушнигга, всегда выдавалось. Надлежащим образом принятый приват-доцент не был, в этом качестве, государственным служащим. Даже если ему присваивалось звание профессора, он не получал никакого вознаграждения от государства. Некоторые приват-доценты могли жить за счет собственных средств. Большинство же зарабатывали себе на жизнь. Их право собирать плату от студентов, посещавших их курсы, в большинстве случаев было практически бесполезным.

Этот способ организации академической жизни привел к тому, что советы профессоров получили почти неограниченную автономию в управлении своими школами. Экономика преподавалась на юридических и социальных факультетах (Rechts und staatswissenschaftliche Fakultäten) университетов. В большинстве этих университетов было две кафедры экономики. Если одна из этих кафедр становилась вакантной, совет юристов должен был — при сотрудничестве, максимум, одного экономиста — выбрать того, кто займет эту должность. Таким образом, решение принимали неэкономисты. Можно справедливо предположить, что эти профессора права руководствовались лучшими намерениями. Но они не были экономистами. Они должны были выбирать между двумя противоположными школами мысли: “австрийской школой” с одной стороны и якобы “современной” исторической школой, как она преподносилась в университетах немецкого Рейха, с другой стороны. Даже если бы никакие политические и националистические предубеждения не помешали им, они не могли не быть подозрительными по отношению к направлению мысли, которое профессора университетов немецкого Рейха именовали специфически австрийским. Никогда раньше новое направление мысли не возникало в Австрии. Австрийские университеты были стерильными, пока после революции 1848 года они не были реорганизованы по образцу немецких университетов. Для людей, не знакомых с экономикой, прилагательное “австрийский”, примененное к доктрине, несло сильные оттенки темных дней контрреформации и Меттерниха. Для австрийского интеллектуала ничто не могло показаться более катастрофическим, чем возврат его страны к духовной пустоте добрых старых времен.

Карл Менгер, Визер и Бём-Баверк получили свои кафедры в Вене, Праге и Инсбруке, прежде чем “спор о методах” стал восприниматься австрийскими обывателями как конфликт между “современной” наукой и австрийской “отсталостью”. У их коллег не было никакой личной неприязни к ним. Но при любой возможности они старались привезти последователей исторической школы из Германии в австрийские университеты. Тех, кого весь мир называл “австрийскими экономистами”, в австрийских университетах терпели с некоторой неохотой.

3. Австрийская школа в интеллектуальной жизни Австрии

В эпоху либерализма наиболее выдающиеся французские и немецкие университеты были не просто учебными заведениями, в которых учились подрастающие поколения профессионалов.. Они были центрами культуры. Некоторые из их преподавателей были известны и почитаемы во всем мире. Их курсы посещали не только обычные студенты, которые планировали получить академическую степень, но и многие вполне зрелые мужчины и женщины, которые были активны в профессии, бизнесе или политике и ожидали от лекций интеллектуального удовлетворения. Публика такого рода, которая не была студентами в техническом смысле, собиралась, например, в Париже на курсах Ренана, Фюстеля де Куланжа и Бергсона, а в Берлине — Гегеля, Гельмгольца, Моммзена и Трейчке. Образованная публика серьезно интересовалась работой ученых. Представители элиты читали книги и журналы, издаваемые профессорами, вступали в их схоластические общества и с нетерпением следили за дискуссиями на заседаниях. Некоторые из этих любителей, посвящавших своим занятиям только часы досуга, поднялись выше уровня обычного дилетанта. История современной науки знает имена многих таких “любителей”. Характерно, например, что единственный выдающийся, хотя и не эпохальный вклад в экономику, зародившийся в Германии второго рейха, принадлежит Генриху Освальту ² из Франкфурта, города, в котором в то время, когда была написана его книга, не было ни одного университета.

В Вене в последние десятилетия XIX века и в начале нашего столетия также существовали тесные связи университетских преподавателей с образованной публикой города. Они начали исчезать, когда старые мастера умирали или уходили на пенсию, а их кафедры занимали люди меньшего калибра. Это был период, когда ранг Венского университета, а также культурное значение города, поддерживались и увеличивались несколькими приват-доцентами. Самым ярким примером является психоанализ. Он никогда не получал поддержки от какого-либо официального учреждения; он развивался и процветал вне университета, и его единственной связью с бюрократической иерархией образования был тот факт, что Фрейд был приват-доцентом с бессмысленным титулом профессора.

В Вене, как наследие времен, когда основатели австрийской школы наконец-то получили признание, существовал живой интерес к проблемам экономики. Этот интерес позволил автору этих строк организовать приват-семинар в двадцатые годы, запустить Экономическую ассоциацию и создать Австрийский институт исследования торговых циклов, который позже сменил свое название на Австрийский институт экономических исследований.

Приват-семинар не имел никакой связи с университетом или каким-либо другим учреждением. Два раза в месяц группа ученых, среди которых было несколько приват-доцентов, собиралась в кабинете автора в Австрийской торговой палате. Большинство участников принадлежали к возрастной группе которая получала высшее образование после окончания первой мировой войны. Некоторые были старше. Их объединял горячий интерес ко всей области наук о человеческой деятельности. В дебатах рассматривались проблемы философии, эпистемологии, экономической теории и различных направлений исторических исследований. Приват-семинар был прекращен, когда в 1934 году автор этих строк был назначен на кафедру международных экономических отношений в Высшем институте международных исследований в Женеве, Швейцария.

За исключением Рихарда фон Штригля, ранняя смерть которого неожиданно прервала блестящую научную карьеру, и Людвига Беттельхайма-Габильона, о котором мы еще поговорим, все участники приват-семинара нашли подходящее поле для продолжения своей работы как ученые, авторы и преподаватели за пределами Австрии.

В сфере духа Вена играла выдающую роль в годы между созданием Парламента в начале шестидесятых и вторжением нацистов в 1938 году. Цветение пришло внезапно после столетий бездействия и равнодушия. Разрушение же началось за много лет до вторжения нацистов.

Во всех нациях и во все периоды истории интеллектуальные подвиги были делом немногих людей и ценились только небольшой элитой. Многие смотрели на эти подвиги с ненавистью и презрением; в лучшем случае — с равнодушием. В Австрии и Вене элита была особенно малочисленна; и ненависть масс и их лидеров была особенно ядовитой.

4. Бём-Баверк и Визер как члены австрийского кабинета министров

Непопулярность экономической науки объясняется тем, что она анализирует последствия привилегий. Невозможно опровергнуть демонстрацию экономистами того, что все привилегии вредят интересам остальной части нации или по крайней мере большой ее части, что те, кто становится жертвой, терпят существование таких привилегий только в том случае, если привилегии предоставляются и им, и что затем, когда каждый обладает привилегиями, никто не выигрывает, но все теряют из-за общего снижения производительности труда.³

Однако предупреждения экономистов игнорируются из-за алчности людей, которые полностью осознают свою неспособность конкурировать на рынке без помощи специальных привилегий. Они уверены, что получат более ценные привилегии, чем другие группы, или что смогут предотвратить, по крайней мере на некоторое время, предоставление компенсационных привилегий другим группам. На их взгляд, экономист просто создает проблемы, которые могут нарушить их планы.

Когда Менгер, Бём-Баверк и Визер начинали свою научную карьеру, они не занимались проблемами экономической политики. Они считали своим призванием заложить здоровые основы экономической теории и были готовы полностью посвятить себя этому делу. Менгер крайне не одобрял интервенционистские политики, которые приняло австрийское правительство — как и почти все правительства того времени. Но он считал, что не может способствовать возвращению к хорошей политике иным способом, кроме как объясняя принципы экономики в своих книгах и статьях, а также в университетских лекциях.

Бём-Баверк начал работать в австрийском министерстве финансов в 1890 году. Дважды он ненадолго занимал пост министра финансов в переходном кабинете министров. С 1900 по 1904 год он был министром финансов в кабинете, возглавляемом Эрнестом фон Кёрбером. Принципами Бёма в управлении этим офисом были: строгое соблюдение законно установленного золотого паритета валюты и бюджет, сбалансированный без помощи от центрального банка. Выдающийся ученый, Людвиг Беттельхейм-Габиллон, планировал опубликовать всестороннюю работу, анализирующую деятельность Бём-Баверка в министерстве финансов. К сожалению, нацисты убили автора и уничтожили его рукопись.⁴

Визер некоторое время во время Первой мировой войны был министром торговли в австрийском кабинете. Однако его деятельность была весьма затруднена из-за полномочий, которые уже были даны до прихода Визера на пост, функционеру министерства Рихарду Ридлу. По сути, только вопросы второстепенного значения оставались в юрисдикции самого Визера.

II.Конфликт с немецкой исторической школой

1. Неприятие классической экономики в Германии

Враждебность, с которой классическая экономическая теория столкнулось на европейском континенте, в первую очередь была вызвана политическими предрассудками. Политическая экономия, развитая несколькими поколениями английских мыслителей, блестяще изложенная Юмом и Адамом Смитом и усовершенствованная Рикардо, была самым изысканным продуктом философии Просвещения. Это была суть либеральной доктрины, которая нацеливалась на установление представительного правительства и равенства всех людей перед законом. Не удивительно, что она была отвергнута всеми теми, чьи привилегии она атаковала. Эта склонность отвергать экономику значительно усилилась в Германии под влиянием растущего националистического духа. Узколобое отвержение Западной цивилизации — философии, науки, политической доктрины и учреждений, искусства и литературы — которое в конечном итоге привело к нацизму, началось с страстного осуждения британской политической экономии.

Однако не следует забывать, что существовали и другие основания для этого восстания против политической экономии. Эта новая область знаний подняла эпистемологические и философские проблемы, для которых ученые не нашли удовлетворительного решения. Ее нельзя было интегрировать в традиционную систему эпистемологии и методологии. Эмпирическая тенденция, доминирующая в западной философии, предлагала рассматривать экономику как экспериментальную науку, подобную физике и биологии. Сама идея о том, что дисциплина, занимающаяся “практическими” проблемами, такими как цены и зарплаты, может иметь эпистемологический характер, отличный от других дисциплин, занимающихся практическими вопросами, была за пределами понимания эпохи. Но, с другой стороны, только самые фанатичные позитивисты не осознавали, что эксперименты не могут быть проведены в области, знания о которой пытается предоставить экономика.

Мы не говорим здесь о том состоянии дел, которое сложилось в эпоху неопозитивизма или гиперпозитивизма двадцатого века. Сегодня во всем мире, но прежде всего в Соединенных Штатах, огромное количество статистиков заняты в институтах, которые занимаются тем, что люди считают “экономическим исследованием”. Они собирают данные, предоставленные правительствами и различными бизнес-единицами, перестраивают, корректируют и печатают их заново, вычисляют средние значения и составляют диаграммы. Они полагают, что таким образом они “измеряют” поведение человека и что нет значимой разницы между их методами исследования и теми, которые применяются в физических и химических лабораториях. Они с презрением смотрят на тех экономистов, которые, как они выражаются, подобно ботаникам “древности”, полагаются на “спекулятивное мышление”, а не на “эксперименты”.

И они полностью убеждены, что из их неутомимых усилий однажды появится окончательное и полное знание, которое позволит планирующему органу будущего сделать всех людей абсолютно счастливыми.

Но у экономистов первой половины девятнадцатого века непонимание основ наук о человеческой деятельности еще не зашло так далеко. Их попытки разобраться с эпистемологическими проблемами экономики, конечно, завершились полным провалом. Однако, оглядываясь назад, мы можем сказать, что это разочарование было необходимым шагом на пути, который привел к более удовлетворительному решению проблемы. Я говорю о неудачной попытке Джона Стюарта Милля обсудить методы моральных наук, которая невольно выявила бессмысленность всех аргументов, выдвинутых в пользу эмпирической интерпретации природы экономики.

Когда немцы начали изучать работы британских классических экономистов, они без колебаний приняли предположение, что экономическая теория строится из опыте. Но этим простым объяснением не могли удовлетвориться те, кто был не согласен с выводами для политических действий, которые следовало сделать из классической доктрины. Они очень скоро задали вопросы: не отличается ли опыт, из которого британские авторы получили свои теоремы, от опыта, с которым столкнулся бы немецкий автор? Не страдает ли британская экономика от того, что материалом опыта, из которого она выделяется, была только Великобритания и причем Великобритания Ганноверских Георгов? Существует ли в конечном итоге такая вещь, как экономическая наука, действительная для всех стран, наций и эпох?

Очевидно, что те, кто рассматривал экономику как экспериментальную дисциплину, ответили на эти три вопроса определенным образом. Но такой ответ равносилен аподиктическому отрицанию самой экономики как таковой. Историческая школа была бы последовательной, если бы отвергла саму идею о возможности наличия такой вещи, как экономическая наука, и если бы строго воздерживалась от любых заявлений, кроме отчетов о том, что произошло в определенный момент прошлого в определенной части земли. Антиципация ожидаемых последствий определенного события может быть сделана только на основе теории, которая претендует на общую действительность, а не просто на действительность того, что произошло в прошлом в определенной стране. Историческая школа категорически отрицала, что существуют экономические теоремы такой универсальной действительности. Но это не мешало им рекомендовать или отвергать — во имя науки — различные мнения или меры, с неизбежностью направленные на влияние на будущие условия.

Примером может служить классическая доктрина о последствиях свободной торговли и протекционизма. Критики не стали браться за (безнадежную) задачу обнаружения ложных силлогизмов в цепи рассуждений Рикардо. Они просто утверждали, что “абсолютные” решения в таких вопросах немыслимы. Существуют исторические ситуации, говорили они, в которых последствия, вызванные свободной торговлей или протекционизмом, отличаются от тех, что описываются “абстрактной” теорией “диванных” ученых. Чтобы поддержать свою точку зрения, они ссылались на различные исторические прецеденты. При этом они с легкостью пренебрегали тем, что исторические факты, всегда будучи результатом взаимодействия множества факторов, не могут доказать или опровергнуть ни одну теорему.

Таким образом, экономическая наука второго Германского рейха, представленная назначенными правительством профессорами, превратилась в несистематическую, плохо упорядоченную коллекцию обрывков различных знаний, заимствованных из истории, географии, технологии, юриспруденции и партийной политики, пересоленную критическими замечаниями об ошибках в “абстракциях” классической школы. Большинство профессоров более или менее рьяно пропагандировали в своих работах и на своих курсах политику Имперского правительства: авторитарный консерватизм, социальную политику, протекционизм, большие военные расходы и агрессивный национализм. Было бы несправедливо считать это вмешательство политики в обсуждение экономики специфически немецким явлением. В конечном счете это было вызвано проблемами эпистемологической интерпретации экономической теории, проблемой, которая не ограничивалась Германией.

Вторым фактором, заставившим Германию XIX века в целом и особенно немецкие университеты с опаской смотреть на британскую политическую экономию, была ее озабоченность богатством и ее отношение к утилитарной философии

Распространенные в то время определения политической экономии описывали ее как науку, занимающуюся производством и распределением богатства. Такая дисциплина могла вызывать только презрение в глазах немецких профессоров. Профессора считали себя людьми, самоотверженно стремящимися к чистому знанию, а не заботящимися, подобно прозаическим зарабатывателям денег, о земных богатствах. Само упоминание о таких низменных вещах, как богатство и деньги, было табу среди людей, кичащихся своей высокой культурой (Bildung). Профессора экономики могли сохранить свое положение в кругах своих коллег, только указывая на то, что темой их исследований были не низменные заботы о поиске прибыли, а историческое исследование, например, о великих подвигах курфюрстов Бранденбурга и королей Пруссии.

Не менее серьезно обстояло дело с утилитаризмом. Утилитарная философия не была допущена в немецкие университеты. У немцев было два выдвющихся утилитариста. Один из них, Людвиг Фейербах, так и не получил никакой преподавательской должности, а другой — Рудольф фон Йеринг преподавал Римское право. Все заблуждения, которые более двух тысячелетий противостояли гедонизму и эйдемонизму, были повторно пущены в ход профессорами политических наук (Staatswissenschaften) в их критике британских экономистов.⁵Если бы ничто другое не вызывало подозрений у немецких ученых, они бы осудили экономику только по той причине, что в нее внесли свой вклад Бентам и Милли.

2. Стерильность Германии в области экономической науки

Немецкие университеты принадлежали различным королевствам и великим герцогствам, входящими в Рейх ⁶ и управлялись ими. Профессора были государственными служащими и потому должны были строго соблюдать приказы и регламенты, изданные их начальством — бюрократами министерства общественного образования. Это полное и безоговорочное подчинение университетов и их учебных программ правительству было оспорено — безрезультатно — немецким либеральным общественным мнением, когда в 1837 году король Ганновера уволил семь профессоров университета Гёттингена, которые протестовали против нарушения королем конституции. Правительства не обращали внимания на реакцию общественности. Они продолжали увольнять профессоров, с политическими или религиозными доктринами которых они не соглашались. Но спустя некоторое время они прибегли к более тонким и более эффективным методам, чтобы сделать профессоров верными сторонниками официальной политики. Они тщательно отбирали кандидатов перед их назначением. Кафедру получали только надежные люди. Таким образом, вопрос академической свободы отошел на второй план. Профессора совершенно добровольно преподавали только то, что правительство хотело от них.

Война 1866 года положила конец прусскому конституционному конфликту. Партия короля — консервативная партия юнкеров, возглавляемая Бисмарком — одержала победу над прусской прогрессивной партией, которая выступала за парламентскую форму правления, а также над демократическими группами Южной Германии. В новом политическом контексте, сначала Северогерманской конфедерации, а после 1871 года — Немецкого рейха, не оставалось места для “чужеродных” доктрин манчестеризма и политики невмешательства. Победители при Кёниггреце и Седане считали, что нет ничего, чему они могли бы научиться у “нации торговцев” — британцев — или у поверженных французов.

В начале войны 1870 года один из самых выдающихся немецких ученых, Эмиль дю Буа Реймон, хвастался, что Берлинский университет является “интеллектуальным телохранителем дома Гогенцоллернов”. Для естественных наук это почти ничего не означало. Но это имело очень ясное и точное значение для наук о человеческой деятельности. Занимающие должности на кафедрах истории и Staatswissenschaften (т.е. политической науки, включая все, что касается экономики и финансов), знали, чего ожидает от них государь. И они выполняли свою задачу.

С 1882 по 1907 год Фридрих Альтхофф был ответственным за вопросы университетов в прусском министерстве образования. Он правил прусскими университетами как диктатор. Поскольку в Пруссии было наибольшее количество прибыльных профессорских должностей и, следовательно, она представляла собой наиболее благоприятное поле для амбициозных ученых, профессора других немецких государств и даже Австрии и Швейцарии, стремились получить должности в Пруссии. Поэтому Альтхофф, как правило, мог заставить их также принять его принципы и мнения. Во всех вопросах, относящихся к социальным наукам и историческим дисциплинам, Альтхофф полностью полагался на советы своего друга Густава фон Шмоллера. У Шмоллера было безошибочное чутье, позволяющее отделить агнцов от козлищ.

Во второй и третьей четверти девятнадцатого века некоторые немецкие профессора внесли ценный вклад в экономическую теорию. Правда, наиболее выдающиеся работы этого периода — работы Тюнена и Госсена, были сделаны не профессорами, а людьми, не занимавшимися преподавательской деятельностью. Тем не менее, книги профессоров Германа, Мангольдта и Книса тоже останутся в истории экономической мысли. Но люди, которые начали делать академическую карьеру после 1866 года, испытывали лишь презрение к “бескровным абстракциям”. Они публиковали исторические исследования, предпочтительно такие, которые касались условий труда в недавнем прошлом. Многие из них были твердо убеждены, что главная задача экономистов — помочь “народу” в освободительной войне, которую он ведет против “эксплуататоров”, и что богоизбранными вождями народа являются династии, особенно Гогенцоллерны.

3. Спор о методах

В “Untersuchungen” Менгер отверг эпистемологические идеи, которые лежали в основе работ Исторической школы. Шмоллер опубликовал довольно презрительный обзор этой книги. Менгер ответил в 1884 году брошюрой “Die Irrtümer des Historismus in der Deutschen Nationalökonomie”. Различные публикации, которые породил этот спор, известны под названием Methodenstreit, или спор о методах.

Однако Methodenstreit так и не прояснил проблему. Чтобы до конца продвинуть свою точку зрения, Менгеру мешало сильное влияние эмпиризма Джона Стюарта Милля. С другой стороны, Шмоллер и его ученики, стремившиеся защитить несостоятельную позицию, даже не осознавали, о чем идет спор.

Термин Methodenstreit, конечно, вводит в заблуждение. Потому что вопрос был не в том, чтобы найти наиболее подходящий метод для решения проблем, обычно рассматриваемых как экономические. Вопрос заключался в том, может ли существовать отличная от истории наука, которая занимается аспектами человеческой деятельности.

Первоначально существовал радикальный материалистический детерминизм, философия, которая была широко распространена в Германии среди физиков, химиков и биологов, хотя она никогда не была ясно и явно сформулирована. Считалось, что человеческие идеи, воля и действия порождаются физическими и химическими явлениями, которые естественные науки однажды опишут так же, как сегодня они описывают появление химического соединения из комбинации нескольких ингредиентов. В качестве единственного пути, который мог бы привести к этому окончательному научному достижению, они выдвигали экспериментирование в физиологических и биологических лабораториях.

Шмоллер и его ученики страстно отвергали эту философию, не потому что они осознавали ее недостатки, но потому что она была несовместима с религиозными установками Прусского правительства. Фактически, они исповедовали доктрину, которая была мало отличима от позитивизма Конта (которого, конечно, они публично презирали из-за его атеизма и французского происхождения). Фактически же, разумно интерпретированный позитивизм тоже должен привести к материалистическому детерминизму. Но большинство последователей Конта не были откровенны в этом отношении. Их обсуждения не всегда исключали вывод, что законы социальной физики (социологии), установление которых, по их мнению, было высшей целью науки, могли быть обнаружены тем, что они называли более “научным” методом работы с материалом, собранным традиционными методами историков. Это была позиция, которую Шмоллер занял в отношении экономики. Снова и снова он упрекал экономистов за то, что они преждевременно делали выводы из количественно недостаточного материала. По его мнению, для того, чтобы заменить реалистической экономической наукой поспешные обобщения британских “диванных” экономистов, было необходимо еще больше статистики, больше истории и больше “материала”. Из результатов такого исследования экономисты будущего, как он утверждал, однажды выведут новые понимания методом “индукции”.

Шмоллер настолько запутался, что не смог увидеть несовместимости своей собственной эпистемологической доктрины с отражением (другими философами, — прим.ред.) атаки позитивизма на историю. Он не осознавал пропасть, которая отделяла его взгляды от взглядов немецких философов, которые разрушали позитивистские идеи об использовании истории — сначала Дильтея, а затем Виндельбанда, Риккерта и Макса Вебера. В той же статье, в которой он порицал “Grundsätze” Менгера, он также рецензировал первую книгу Дильтея, его “Einleitung in die Geisteswissenschaften”. Но он не понял что суть доктрины Дильтея заключалась в уничтожении фундаментального тезиса его собственной эпистемологии, а именно, что некоторые законы социального развития могут быть извлечены из исторического опыта.

4. Политические аспекты спора о методах

В девятнадцатом веке британская философия свободной торговли восторжествовала в странах Западной и Центральной Европы. Она разрушила шаткую идеологию авторитарного государства всеобщего благосостояния
(landesfürstlicher Wohlfahrisstaat), которая определяла политику немецких княжеств в восемнадцатом веке. Даже Пруссия временно повернула в сторону либерализма. Кульминационными точками периода свободной торговли стали таможенный тариф Немецкого таможенного союза 1865 года и Торговый кодекс 1869 года (Gewerbeordnung) для территории Северогерманской конфедерации (позднее Немецкого рейха). Но очень скоро правительство Бисмарка приступило к реализации своей Sozialpolitik, системы интервенционистских мер, таких как трудовое законодательство. социальное обеспечение, политика в пользу профсоюзов, прогрессивное налогообложение, защитные тарифы, картели и демпинг.

Попытки опровержения разрушительной критики, которую экономика направляет против пригодности всех этих интервенционистских схем приводят к отрицанию самого существования экономической науки и праксеологии. Это всегда делали все сторонники авторитаризма, всемогущего государства и политики “благосостояния”. Они обвиняют экономику в “абстрактности” и выступают за “наглядное” (anschaulich) рассмотрение вопросов. Они подчеркивают, что вопросы в этой области слишком сложны, чтобы их можно было описать формулами и теоремами. Они утверждают, что различные нации и расы настолько отличаются друг от друга, что их действия невозможно понять с помощью единой теории; требуется столько же экономических теорий, сколько есть наций и рас. Другие добавляют, что даже внутри одной нации или расы экономическое действие отличается в разные эпохи истории. Эти и подобные возражения, часто нессовместимые друг с другом, предлагаются, чтобы дискредитировать экономику как таковую.

Фактически, экономика полностью исчезла из университетов Германской империи. Оставался лишь один последователь классической экономики в университете Бонна — Генрих Дитцель, который, однако, никогда не понимал, что означает теория субъективной ценности. Во всех остальных университетах преподаватели были готовы высмеивать экономику и экономистов. Не стоит углубляться в то, что передавалось в качестве замены экономики в Берлине, Мюнхене и других университетах Рейха. Никому сегодня не интересно все то, что Густав фон Шмоллер, Адольф Вагнер, Луио Брентано и их многочисленные последователи написали в своих обширных книгах и журналах.

Политическое значение работы Исторической школы заключалось в том, что она сделала Германию уязвимой к идеям, которые привели к катастрофическим по своим результатам политикам. Агрессивный империализм, который дважды заканчивался войной и поражением, безграничная инфляция начала 20-х годов, экономика принуждения (Zwangswirtschaft) и все ужасы нацистского режима были достижениями политиков, которые действовали так, как их учили апологеты Исторической школы.

Шмоллер и его друзья и ученики отстаивали то, что позже было названо государственным социализмом; то есть, систему планового социализма, в которой высшее руководство было бы в руках юнкерской аристократии. Именно этот вид социализма был целью Бисмарка и его преемников. Скромное сопротивление, с которым они столкнулись со стороны небольшой группы бизнесменов, было незначительным, не столько из-за того, что их противники были немногочисленны, но прежде всего потому что их усилия не имели идеологической поддержки. В Германии больше не осталось либеральных мыслителей. Единственное сопротивление, которое было оказано партии государственного социализма, исходило от марксистской партии социал-демократов. Как и социалисты Шмоллера — социалисты кафедры (Kathedersozialisten) — марксисты отстаивали социализм. Единственное различие между двумя группами заключалось в выборе людей, которые должны были управлять верховным плановым советом: юнкеры, профессора и бюрократия Пруссии Гогенцоллернов, или функционеры партии социал-демократов и аффилированные с ними профсоюзы.

Таким образом, единственными серьезными противниками, с которыми школе Шмоллера пришлось бороться в Германии, были марксисты. В этом споре последние очень скоро одержали верх. Ведь у них по крайней мере была основа учения, пусть ошибочная и противоречивая, в то время как учения Исторической школы скорее отрицали любую теорию. В поисках хоть какой-то теоретической поддержки, школа Шмоллера шаг за шагом начала заимствовать из духовного фонда марксистов. Наконец, сам Шмоллер во многом поддержал марксистскую доктрину классовой борьбы и “идеологического” содержания мысли в зависимости от того, к какому классу относился мыслитель. Один из его друзей и коллег-профессоров, Вильгельм Лексис, разработал теорию процента, которую Энгельс характеризовал как парафраз марксистской теории эксплуатации. Следствием трудов защитников Sozialpolitik стало то, что что эпитет “буржуазный” (bürgerlich) приобрел в немецком языке уничижительное значение.

Сокрушительное поражение в первой мировой войне подорвало престиж немецких князей, аристократов и бюрократов. Адепты исторической школы и социал-политики примкнули к различным группам, из которых в итоге возникла Немецкая национал-социалистическая рабочая партия, нацисты.

Прямую линию, ведущую от Исторической школы к нацизму, нельзя показать, описывая эволюцию одного из основателей Школы. Ведь герои эпохи Methodenstreit закончили свой жизненный путь до поражения в 1918 году и восхождения Гитлера. Но жизнь выдающегося человека второго поколения школы проиллюстрирует все этапы немецкой университетской экономики в период от Бисмарка до Гитлера.

Вернер Зомбарт был, безусловно, самым талантливым из учеников Шмоллера. Ему было всего двадцать пять лет, когда его учитель, на пике Methodenstreit, поручил ему задачу рецензировать и разгромить книгу Визера “Der natürliche Wert”. Верный ученик осудил книгу как “совершенно нездравую”.

Спустя двадцать лет Зомбарт заявил, что он посвятил большую часть своей жизни марксизму. Когда в 1914 году началась война, Зомбарт опубликовал книгу “Händler und Helden” (Торговцы и герои). Там, грубым и грязным языком, он отверг все британское или англосаксонское, но прежде всего британскую философию и экономику, как проявление подлой ментальности торгаша.

После войны Зомбарт переработал свою книгу о социализме. До войны вышло девять изданий этой книги. В то время как предвоенные издания хвалили марксизм, десятое издание с яростью напало на него, особенно из-за его “пролетарского” характера и отсутствия патриотизма и национализма. Несколько лет спустя Зомбарт попытался возродить Methodenstreit, выпустив том, полный нападок на экономистов, мысли которых он не мог понять. Затем, когда нацисты захватили власть, он увенчал свою литературную карьеру, продолжавшуюся сорок пять лет, книгой о немецком социализме. Главной идеей этой работы было то, что Фюрер получает свои приказы от Бога, высшего Фюрера вселенной, и что фюрерство является постоянным откровением. Таков был прогресс немецкой академической экономики от прославления Шмоллером курфюрстов и Гогенцоллернов до канонизации Адольфа Гитлера Зомбартом.⁷

5. Либерализм австрийских экономистов

Платон мечтал о благожелательном тиране, который доверит мудрому философу власть, чтобы установить идеальную социальную систему. Просвещение не возлагало свои надежды на более или менее случайное появление благонамеренных правителей и предусмотрительных мудрецов. Его оптимизм относительно будущего человечества был основан на вере в доброту человека и в его рациональность. В прошлом горстка злодеев — коварные короли, кощунственные священники, коррумпированные дворяне — могли наделать бед. Но теперь — по учению Просвещения — так как человек стал осознавать силу своего разума, возврата во тьму и промахов прошлых веков больше не стоит опасаться. Каждое новое поколение добавит что-то к добру, совершенному его предками. Таким образом, человечество будет постоянного продвигаться к все более удовлетворительным условиям. Постоянно прогрессировать — вот природа человека. Бессмысленно сожалеть о якобы потерянноом блаженстве баснословного золотого века. Идеальное состояние общества впереди, а не позади.

Большинство политиков XIX века, либеральных, прогрессивных и демократических, которые выступали за представительное правление и всеобщее избирательное право, руководствовались твердой уверенностью в непогрешимости разума обычного человека. На их взгляд, большинство не может ошибаться. Идеи, которые исходят от народа и одобряются избирателями, не могут не приносить пользы общественному благосостоянию.

Важно понимать, что аргументы в пользу представительного правления, которые приводила небольшая группа либеральных философов, были совершенно иными и не подразумевали никаких ссылок на предполагаемую непогрешимость большинства. Юм указывал на то, что правительство всегда основывается на мнении. В долгосрочной перспективе мнение большинства всегда оказывается верным. Правительство, которое не поддерживается мнением большинства, рано или поздно должно потерять свою власть; если оно не отрекается от нее, его насильно свергают. Народы в конечном итоге имеют власть поставить у руля тех людей, которые готовы управлять в соответствии с принципами, которые большинство считает адекватными. В долгосрочной перспективе не существует такого явления, как непопулярное правительство, поддерживающее систему, которая осуждается большинством, как несправедливая. Логика представительного правления не в том, что большинство богоподобно и непогрешимо. Целью является добиться неизбежной в конечном итоге адаптации политической системы и людей, управляющих ею, к идеологии большинства мирными методами. Ужасов революции и гражданской войны можно избежать, если нелюбимое правительство можно без труда сместить на следующих выборах.

Истинные либералы твердо придерживались мнения, что рыночная экономика, единственная экономическая система, которая гарантирует неуклонно улучшение материального благосостояния человечества, может работать только в атмосфере постоянного мира. Они выступали за правительство, созданное избранными народом представителями, потому что они считали само собой разумеющимся, что только такая система позволит надолго сохранить мир как во внутренней, так и во внешней политике.

То, что отделяло этих истинных либералов от слепого поклонения большинству, которое проявляли самоназванные радикалы, заключалось в том, что они основывали свой оптимизм относительно будущего человечества не на мистической уверенности в непогрешимости большинств, а на вере в неотразимую силу звучного логического аргумента. Они не оставляли без внимания тот факт, что подавляющее большинство обычных людей слишком тупы и ленивы, чтобы воспринимать длинные цепи рассуждений. Но они надеялись, что эти массы, именно из-за своей тупости и лени, не могут не поддержать идеи, которые интеллектуалы предлагали им. От здравого суждения культурного меньшинства и от их способности убеждать большинство великие лидеры девятнадцатого века ожидали постоянного улучшения человеческих дел.

В этом вопросе было полное согласие между Карлом Менгером и его двумя первыми последователями, Визером и Бём-Баверком. Среди неопубликованных работ Менгера профессор Хайек обнаружил записку, которая гласит: “Нет лучшего способа раскрыть абсурдность способа рассуждения, чем дать ему развернуться до конца”. Менгер, Визер и Бем-Баверк любили ссылаться на аргументацию Спинозы в первой книге его “Этики”, которая заканчивается знаменитым диктумом: “Sane sicut lux se ipsam et tenebras manifestat, sic veritas norma sui et falsi”. (Точно так же, как свет сам по себе проявляет и темноту, так и истина является мерилом самой себя и ложного, — прим.ред.) Они спокойно смотрели на страстную пропаганду как Исторической школы, так и марксизма. Они были полностью убеждены, что логически необоснованные догматы этих фракций в конечном итоге будут отвергнуты всеми разумными людьми именно из-за их абсурдности, и что массы обычных людей обязательно последуют за интеллектуалами.⁸

Мудрость этого способа аргументации видна в избегании популярного противопоставления психологии логическому рассуждению. Верно, что ошибки в рассуждении часто вызваны склонностью отдельного человека предпочесть ошибочный вывод правильному. Есть много людей, чьи привязанности просто мешают им разумно мыслить. Но от установления этих фактов до доктрин, которые в прошлом поколении преподавались под ярлыком “социология знания”, очень далеко. Человеческое мышление и рассуждение, человеческая наука и технология являются продуктом социального процесса в том смысле, что отдельный мыслитель сталкивается и с достижениями, и с ошибками своих предшественников и вступает в виртуальную дискуссию с ними, либо соглашаясь, либо не соглашаясь. История идей может сделать понятными как промахи человека, так и его достижения, анализируя условия, при которых он жил и работал. Только в этом смысле допустимо ссылаться на то, что называется духом времени, нации, среды. Но пытаться объяснить возникновение идеи, а тем более оправдать ее, ссылаясь на среду автора значит рассуждать в круге. Идеи всегда исходят от ума отдельного человека, и история не может сказать о них ничего большего, чем то, что они были созданы в определенный момент времени определенным человеком. Нет другого оправдания для ошибок мышления человека, чем то, что однажды высказало австрийское правительство в истории с одним побежденным генералом — никто не виноват в том, что он не гений. Психология может помочь нам объяснить, почему человек ошибся в своих рассуждениях. Но никакое такое объяснение не может превратить ошибочное, в истинное.

Австрийские экономисты безоговорочно отвергли логический релятивизм, заложенный в учениях прусской исторической школы. В противовес заявлениям Шмоллера и его последователей, они утверждали, что существует свод экономических теорем, которые действительны для всей человеческой деятельности независимо от времени и места, национальных и расовых особенностей действующих лиц, а также их религиозных, философских и этических идеологий.

Нельзя переоценить значение услуги, которую эти три австрийских экономиста оказали, поддерживая дело экономики против тщетной критики историцизма. Они не выводили из своих эпистемологических убеждений какого-либо оптимизма относительно будущего развития человечества. Что бы мы не говорили в пользу корректного логического мышления, ничто не доказывает, что будущие поколения людей превзойдут своих предков в интеллектуальных усилиях и достижениях. История показывает, что вновь и вновь периоды удивительных умственных достижений сменялись периодами упадка и регрессии. Мы не знаем, породит ли следующее поколение людей, которые смогут продолжать в духе гениев, которые принесли такую славу предыдущему столетию. Мы ничего не знаем о биологических условиях, которые позволяют человеку сделать шаг вперед в пути интеллектуального прогресса. Мы не можем исключить предположение, что может быть предел для дальнейшего интеллектуального восхождения человека. И, безусловно, мы не знаем, не существует ли в этом восхождении точки, за которой интеллектуальные лидеры больше не смогут убедить массы и заставить их следовать за собой.

Вывод, сделанный австрийскими экономистами из этих предпосылок, заключался в том, что хотя обязанностью пионерского ума является сделать все, что позволяют ему его способности, он не обязан пропагандировать свои идеи, тем более использовать сомнительные методы, чтобы сделать свои мысли приемлемыми для людей. Они не беспокоились о тираже своих произведений. Менгер так и не издал второе издание своего знаменитого труда “Grundsätze”, хотя книга давно была распродана, подержанные экземпляры продавались по высоким ценам, и издатель снова и снова уговаривал его дать согласие.

Основной и единственной заботой австрийских экономистов было внести вклад в развитие экономики. Они никогда не пытались завоевать поддержку кого бы то ни было другими средствами, кроме как убедительной силой, проявленной в их книгах и статьях. Они равнодушно относились к тому факту, что университеты немецкоговорящих стран, даже многие австрийские университеты, были враждебны экономике как таковой и тем более новым экономическим доктринам субъективизма.

III. Место австрийской экономической школы в эволюции экономики

1. “Австрийская школа” и Австрия

Когда немецкие профессора приписали эпитет “австрийский” теориям Менгера и его двух первых последователей и продолжателей, они вкладывали в него уничижительный смысл. После битвы при Кёниггреце квалификация вещи как австрийской всегда имела пренебрежительную окраску в Берлине, этой “штаб-квартире Гейста”, как презрительно назвал его Герберт Спенсер. [^9 ]Но задуманный позор вернулся бумерангом. Очень скоро название “австрийская школа” стало известно во всем мире.

Конечно, приписывание национального ярлыка некой линии мысли обязательно вводит в заблуждение. Только очень немногие австрийцы — и, кстати, неавстрийцы — знали что-либо об экономике, и еще меньше было тех австрийцев, которых можно было назвать экономистами, насколько щедро бы мы не присваивали это звание. Кроме того, среди австрийских экономистов были те, кто не работал по линии, которую называли “австрийской школой”; наиболее известными среди них были математики Рудольф Ауспиц и Ричард Либен, а позже — Альфред Амонн и Йозеф Шумпетер. С другой стороны, число иностранных экономистов, занимающихся продолжением работы, начатой “австрийцами”, постоянно увеличивалось. В начале иногда случалось, что попытки этих британских, американских и других неавстрийских экономистов встречались с противодействием в их собственных странах и их критики иронически называли их “австрийцами”. Но через несколько лет все основные идеи австрийской школы в целом были приняты как неотъемлемая часть экономической теории. К моменту смерти Менгера (1921 год) уже больше не различали австрийскую школу и остальную экономику. Название “австрийская школа” стало обозначением важной главы в истории экономической мысли; это уже не было названием конкретной группы с доктринами, отличными от тех, которых придерживаются другие экономисты.

Было, конечно, одно исключение. Интерпретация причин и хода торгового цикла, которую представил автор этих строк, сначала в своей “Теории денег и кредита”, ⁹а затем в трактате “Человеческая деятельность”,¹⁰ под названием “Денежная или циркуляционно-кредитная теория торгового цикла”, была названа некоторыми авторами “Австрийской теорией торгового цикла”. Как и все такие национальные этикетки, это тоже вызывает возражения. Монетарная теория цикла является продолжением, расширением и обобщением идей, впервые разработанных Британской денежной школой, а также некоторых дополнений к ним, сделанных позднее экономистами, в том числе и шведом Кнутом Викселлем.

Поскольку неизбежно приходится ссылаться на национальный ярлык “австрийская школа”, можно добавить несколько слов ы. Несколько слов о лингвистической группе, к которой принадлежали австрийские экономисты. Менгер, Бём-Баверк и Визер были немецкоговорящими австрийцами; и они писали свои книги на немецком языке. То же самое можно сказать и об их самых выдающихся учениках Иоганне фон Коморжинском, Гансе Майере, Роберте Майере, Рихарде Шиффлере, Рихарде фон Штригле и Роберте Цукеркандле. В этом смысле работа “австрийской школы” является достижением немецкой философии и науки. Но Среди учеников Менгера, Бём-Баверка и Визера были и не немецкие австрийцы. Двое из них отличились выдающимся вкладом — чехи Франц Кюхель и Карел Энглис.

2. Историческое значение “спора о методах”

Идеологические и политические условия в Германии последней четверти девятнадцатого века породили конфликт между двумя школами мысли, из которого вышли Methodenstreit и название “австрийская школа”. Но антагонизм, который проявился в этих дебатах, не ограничивается определенным периодом или страной. Он вечен. Учитывая человеческую природу, он неизбежен в любом обществе, где разделение труда и его следствие, рыночный обмен, достигли такой интенсивности, что существование каждого зависит от поведения других людей. В таком обществе каждому служат его собратья, и в свою очередь, он служит им. Услуги оказываются добровольно: чтобы заставить коллегу что-то сделать для меня, я должен предложить ему что-то, что он предпочитает воздержанию от выполнения этого что-то. Вся система построена на этом добровольном обмене услуг. Неумолимые природные условия не позволяют человеку предаваться беззаботному наслаждению своим существованием. Но его интеграция в сообщество рыночной экономики происходит спонтанно, в результате осознания того, что у него нет лучшего или, если угодно, другого метода выживания.

Однако значение и важность этого спонтанного поведения понимают только экономисты. Все те, кто не знаком с экономикой, то есть подавляющее большинство, не видят никаких причин, по которым они не могли бы силой заставить других людей делать то, что эти люди не готовы делать добровольно. Не имеет значения, прибегают ли в таких стремлениях к аппарату физического принуждения властей или к силе пикетов и забастовок, проводимыхх профсоюзами. Важно замещение принуждения добровольным действием.

В силу определенного стечения политических условий, которые можно назвать случайными, отказ от философии мирного сотрудничества в наше время впервые был развит в всеобъемлющую доктрину подданными Прусского государства. Победы в трех войнах Бисмарка опьянили немецких ученых, большинство из которых были государственными служащими. Некоторые считали характерным тот факт, что идеи школы Шмоллера хуже всего принимались в странах, чьи армии потерпели поражение в 1866 и 1870 годах. Разумеется, нелепо искать какую-либо связь между подъемом австрийской экономической теории и поражениями, неудачами и разочарованиями режима Габсбургов. Тем не менее, тот факт, что государственные университеты Франции дольше других держались в стороне от историзма и социалполитики. несомненно, по крайней мере в некоторой степени, был вызван прусским ярлыком, навешенным на эти доктрины. Но эта задержка не имела большого практического значения. Франция, как и все другие страны, стала оплотом интервенционизма.

Ницше и Жорж Сорель ввели идеи, возвеличивающих вмешательство государства, то есть действия вооруженных полицейских, в философию. Они придумали большинство лозунгов, под которыми болшевики, фашисты и нацисты устраивали свою резню. Интеллектуалы, превозносящие удовольствия от убийства, писатели, выступающие за цензуру, философы, оценивающие заслуги мыслителей и авторов, не по ценности их вклада, а по их достижениям на полях боя, являются духовными лидерами нашей эпохи вечной борьбы. Удивительное зрелище представляют собой американские авторы и профессора, которые приписывают происхождение политической независимости и конституции своей собственной страны хитрому трюку “интересов” и с тоской смотрят на “рай” советской России!

Величие девятнадцатого века заключалось в том, что в какой-то мере идеи классической экономики стали доминирующей философией государства и общества. Они превратили традиционное статусное общество в нации свободных граждан, королевский абсолютизм — в представительное правительство, и прежде всего, бедность масс в эпоху старого режима в благосостояние многих при капитализме. Сегодня реакция этатизма и социализма подрывает основы западной цивилизации и благосостояния. Возможно, те, кто утверждает, что уже слишком поздно предотвратить окончательную победу варварства и разрушения, правы. Как бы то ни было, одно ясно. Общество, то есть мирное сотрудничество людей по принципу разделения труда, может существовать и работать только если оно принимает политику, которую экономический анализ считает подходящей для достижения поставленных целей. Самым большим заблуждением нашего века является доверие к панацеям, которые, как безошибочно продемонстрировали экономисты, противоречат заявляемым ими целям.

Правительства, политические партии, группы давления и бюрократы образовательной иерархии думают, что они могут избежать неизбежных последствий неуместных мер, бойкотируя и заставляя замолчать независимых экономистов. Но истина сохраняется и действует, даже если некому ее произнести ее.

Оригинал статьи
Перевод: Наталия Афончина
Редактор: Владимир Золоторев